Жизнь как есть: Когда душа без слёз рыдает

- Ой, деточки, мои деточки, - заскорузлой рукой с большими узлами на пальцах Анна Ивановна нежно гладит два цветных портрета. Обнимает, целует их, прижимает к груди, а затем отводит подальше и опять разглядывает.

С них улыбаются ей две её кровиночки, два сына-сокола. Из выцвелых глаз, пробравшись сквозь глубокие впадины морщин, скатывается слеза. Чистая, прозрачная, с горошину величиной.

Руки начинают трястись, подпрыгивает подбородок – плачет сердце, душа рыдает. А слёзы. . . Их больше нет. Давно выплакала. Высохли, выцвели. То когда-то её глаза полнились жизнью. А когда похоронила младшего сына, через пять лет – старшего, а ещё через пять и хозяин за ребятами ушёл, поблёкли.

Да и сама Анна Гармаш, когда-то стройная и красивая, от горя ссутулилась, присела, втянула плечи в себя, а с ними всю свою боль, свою тоску и печаль. Жила-жила, растила-растила, а на старость одна осталась, как былинка в поле.

- Хорошие ребята, послушные. Нигде по селу не вредили: по огородам, как другие, не лазили, арбузы не били, пьяными их никто не видел. Вся Знаменка подтвердит. А нужно же такой беде случиться. Виктор несколько лет в Нежинском сельскохозяйственном техникуме проучился и заболел. Поехал на лечение, а тогда забросил науку. Устроился за колхозной пасекой ухаживать. Хотел подзаработать денег и дальше учиться.

Как-то вечером пошёл гулять, а там драка поднялась. Все в милиции сказали, что Виктора там не было. А одна мать огласки наделала, что будто мой сын и ударил её дочь в тот день носаком в живот. И что детей у неё из-за этого не будет. Как в действительности было, не знаю. Но все в селе говорили, что мой сын не виноват. А он, по-видимому, себе это принял близко к сердцу. . .

Утром мне на ферму нужно было идти, телят взвесить. Я приготовила завтрак, да и говорю: “Витя, завтрак на столе. И деньги я там положила. Зайдёшь себе новые туфли купишь”. С тем и пошла. И сном, и духом ничего не предчувствовала и не знала. . . Телят не взвесили. Скоро домой вернулась. Глядь, всё отперто, еда как стояла, так и стоит, деньги лежат. У меня и застыло всё. Я и туда, я и сюда, зову: “Витя, Витя!” – нигде нет. Зашла в сарай, а он там – повесился. . .

 

- Валерий тогда уже в армии служил. В Германию его направили. Первый год на посту стоял, тогда на бронетранспортёр перевели, - вот и карточка есть, - а затем уже у состава дежурил. За все три года службы домой только похвальные письма от командования части шли. Когда пришёл домой, я как раз корову пошла доить на пашу через огород.

Вижу – издалека такси под двор подъехало. Я и не туда, ещё и говорю соседке: кого это нечистая припёрла. Как гляну - мой Валерка из машины выходит с невестой. Валя - наша девушка, знаменская. Они ещё со школы дружили. Она в Киеве училась. А он в армии служил. Так вот он заехал за ней, да и домой. Не знаю как, в одну секунду подлетел ко мне. Ведро забрал. Ой, сколько радости было. . .

Совсем скоро и свадьбу отгуляли. Валя доучиваться поехала, а Валерка за ней. На работу в милицию устроился, потом его начальник к себе водителем забрал. Жили на квартире. Мальчика ожидали. Когда внуку было шесть лет, приехали к нам в гости, как всегда, проведывать.

Малый всё бегает да и бегает, просит отца на озеро повезти, говорит: “Ты же обещал”.  Я будто предчувствовала. Говорю: “У папы вон ещё целая куча дров не рубленая, пусть закатывает рукава”. А хозяин мой вступился: “Раз ребёнок хочет, пусть едут. Дрова и позже порубим”. Поехали они на пруд аж в Галлицу. Купались, отдыхали.

Валя потом рассказывала, что уже и домой собирались ехать. Когда Валера и говорит малому: “Вот ещё раз нырну и едем". Но как нырнул, так и навеки. Сломал позвоночник. Восемь дней врачи в Чернигове и в Киеве боролись за его жизнь, и. . . не спасли. . .

Горевали, горевали и догоревались. Впоследствии и хозяина похоронила. Так хотел, горемычный, первую пенсию получить и не успел. Заболел очень. Операцию в Чернигове делали. Я около него всё время была. Как будто и на поправку пошёл, нас домой выписали.

Только приехали, он и спрашивает: “Ну что, нет там пенсии”. “Нет, - говорю, - вот только письмо пришло, что для переоформления нужно срочно в Чернигов появиться”. Но никуда уже он не поехал. Ушёл на тот свет. . .

Не посчастливилось Пушкарям на знаменской земле.

То ли уже судьбой им так было написано, или позавидовал кто? А может, если бы жили в своей родной Галлице, жизнь по-другому сложилась? Впрочем, что теперь думать. Хочешь жить, не хочешь - должен, пока свечечка не догорит.

Анне Ивановне уже исполнился восемьдесят один. Могла бы, и пошла за роднёй, так ещё внук на свете держит. Ему уже тридцать три, а о бабушке не забывает. Невестка Валя тоже не отвернулась после Валериной смерти. Общаеться со свекровью. Пробовала во второй раз замуж выйти. Но судьба так и не сложилась. Живёт теперь с сыном и уже своей внученькой, а бабе Гале правнучкой. Вот и прошлым летом они вместе гостевали у старушки.

Анна Ивановна хотя и слаба, а всё же старается чем-то помочь. Держит кур и уток, чтобы и мясо было, и яйца на гостинец. На огороде сколько сил хозяйничает. До недавнего времени ещё и дом сама белила. Только в позапрошлом и в прошлом году уже социальная работница и невестка стали помогать. Газа у Анны Ивановны нет. Топит дровами и брикетом. Валя же когда пойдёт на пенсию, хочет из Киева в село вернуться. У неё родительский дом на въезде в село остался. Валентина уже и газ к жилищу подвела, конвекторы установила, ремонт сделала. Хочет и Анну Ивановну к себе забрать. Старушка не соглашается:

- Как же я своё хозяйство оставлю. Здесь через неделю и окна повытягивают. Нет, буду в своём доме умирать.

. . . Зимние сумерки доедают белый день, укрывают густой чёрной пеленой безлюдную улицу. В душу потихоньку заползает страх. В мире невесть что творится. Влезет кто, на помощь не дозовёшься. Никто не услышит. А засов на дверях, так то от честных людей.

В печке потрескивают дрова. Тепло медленно разливается по дому. Заползает в закоулки, нежными объятиями окутывает портреты самых родных людей на стене. Мурка, большая и пушистая, отогревшись около печи, прыгает на руки хозяйки. Жалобно заглядывает в глаза, тычется головой в руки, мол, поговори со мной.

Анна Ивановна откладывает цветные глянцевые газеты, которые навёз из столицы внук, приглушает радио, которое больше любит слушать, чем смотреть телевизор, и погружается в воспоминания. Говорит сама с собой, с хозяином, с детишкам своими и с Муркой, которая, свернувшись клубочком, спокойно спит.

Перед глазами встают пейзажи родной Галлицы, где родилась. Как Николай ни с того, ни с сего пришёл к ним в дом свататься. Это же надо, и не встречались, и не знались, а замуж за него согласилась. Тогда ещё только девятнадцать было. Но и не пожалела за всю жизнь ни разу. Жалел её, оберегал, не обижал, слова плохого ей не сказал. Человеком умным был, его все уважали. Работал то в финотделе, то председателем колхоза, то заместителем председателя. В Знаменку их брат Николая с женой переманили. Купили сами здесь хозяйство и Пушкарям подыскали. . .

Вспомнилась и Паша Лаврентиевна, акушерка из Галицкой больницы. Это она принимала у Анны первенца на свет. И Валеркой она его назвала, за то, что крикливым был. Через год и Витя появился. Была бы, может, ещё и девочка. Так из-за страшного токсикоза пришлось аборт сделать. Может, за это и наказал Бог? Может, за это и забрал ребят? Ой, детчоки, мои деточки. . . болит. . . щемит. . . Заплакала бы, так слёз нет. Высохли, выцвели.