Кумир российской богемы - Борис Пронин

Его собутыльники стали великими поэтами

Он бражничал с лучшими поэтами своего времени. Тех, кто не принадлежа миру искусства, пренебрежительно именовал "фармацевтами" и считал их святой обязанностью раскошелиться ради "поэтов."

«Борис Пронин, никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне как воздух, как бессонные ночи, как надежда, как вечно новое. Вечный студент, неудавшийся революционер, бесконечный мечтатель, говоривший, вернее, захлебывающийся от восторга о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом. Незабвенный Пронин!» — написал обожавший его художник С.Судейкин.

Главное детище жизни Пронина - недолгих три года (1912-1915) существовавшее кабаре "Бродячая собака". Собутыльники Пронина – цвет отечественной культуры - стали классиками. В их книгах немало страниц посвящены хунд-директору Пронину, обожаемому всеми. Сам Пронин так и не успел завершить воспоминания. В Московском архиве хранятся его рукописи. Дай бог, придет им время.

Борис Константинович Пронин (1885–1946) родился в Чернигове, о своей семье никогда никому не рассказывал. Можно предположить, что был не из бедных: окончил гимназию, тунеядствовал в Петербурге, досаждая друзьям невероятными фантазиями. Будущий любимец и покровитель Петербургской богемы учился плохо, поскольку с другом Ильей Сацем — будущим композитором МХАТа, — урокам предпочитал прогулки по городу. Пронин рассказывал: «Мы с Ильей интересовались лишь греческим и латынью, остальные предметы нас оставляли равнодушными, и мы их вовсе не учили.

Нас оставили на третий год в пятом классе и не выгнали только оттого, что мы знали латынь и греческий лучше всех в городе.»

Покинув провинцию, явился в столицу. Был принят помощником режиссера в Александринский театр в Петербурге. Но вскоре уволили за политическую неблагонадежность. В годы Советской власти, опять неблагонадежный, он будет работать в том же театре и в той же должности.

На его визитных (дореволюционных) карточках стояло: «доктор эстетики». Что это означало, не знал и сам Пронин. «Доктор» был человеком шумным, восторженным и неотразимо обаятельным. Он любил сильные выражения: «безумный наворот», «безумная чашка кофе». Всем говорил «ты». Пренебрегая рукопожатиями, заключал собеседника в объятия и радостно его лобызал, даже и незнакомого. Качалов прозвал друга Птицей. Иные, менее любящие Бориса, — безответственным, пустым. Он никогда ни на чем не задерживался. Забегая к друзьям (традиционных визитов не признавал), с порога нагружал очередной идеей. Отказать ему не могли. «И кто-то снова, вздыхая, выписывает чек или едет хлопотать в министерство, или пишет пьесу, по мере сил участвуя в работе этой работающей впустую машины, которая зовется деятельностью Бориса Пронина», — съехидничал поэт Георгий Иванов.

Однажды Пронин ворвался к гимназическому своему товарищу литератору Николаю Могилянскому с предложением дать 25 рублей на осуществление очередного гениального проекта. Могилянский выдал деньги в надежде, что Борис умчится по своим делам, оставив его в покое. 25 рублей легли в основу уникального предприятия — артистического кафе, равного которому в российской истории ХХ века не случилось. «Ему следовало бы поставить памятник. - писал впоследствие его друг Ю.Анненков. —Объединить в своем подвальчике всю молодую литературу и, в особенности, русскую поэзию, в годы, предшествовавшие 1 мировой войне, было, конечно, не легко, и это нужно считать огромной заслугой».

Те времена Ирина Одоевцева называла «Бродяче-Собачьими годами». Вл.Пяст: «Нам (мне, и Мандельштаму, и многим другим тоже) начинало мерещиться, что весь мир, собственно, сосредоточен в "Собаке", что нет иной жизни, иных интересов – чем "Собачьи"!»

В день открытия – новогодняя ночь 1912 года — были деревянные некрашеные столы, деревянные стулья с соломенным сиденьем, неудобные для сиденья, висела "люстра" с тремя свечками на деревянном обруче, был даже "буфет", где кипел самовар и лежала колбаса для изготовления бутербродов. Зато стены «цветами зла» Бодлера расписал великий Судейкин, а на ставнях поместил фантастических птиц. Помните Ахматовское:

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Тоскуют по облакам…

В черновом варианте стихотворение называлось «Бродячая Собака», в антологии вошло как «Cabaret Artistigue» («Артистическое кабаре»). Герб — эмблему с гравированным собачьим силуэтом — сделал Добужинский, «собачий» гимн написал Кузмин.

Борис Пронин делил мир на артистов — людей искусства, и фармацевтов — всех остальных. Учитывая интерес «фармацевтов» к артистической богеме, ее частной жизни, он драл нещадно с посетителей за входные билеты, вручал на пороге подвала бумажные колпаки, которые покорно надевали прославленные адвокаты, члены Госдумы, банкиры. Зато нищие поэты всегда имели у Пронина неограниченный кредит и пользовались его личным покровительством. "Фармацевты" должны были входить со двора через узкую дверь, "артистам" открывал центральный вход, не брал денег ни за вход, ни за выпивку.

Особенно привечал Пронин акмеистов—Ахматову, Нарбута (тоже из черниговцев!), Зенкевича, Мандельштама, Гумилева. «Именно тут, в ночном кабачке, ставшем средоточием литературной жизни столицы, Ахматова впервые прочитала стихи, посвященные Блоку — «Я пришла к поэту в гости…» Кстати, самого Блока, "дневного" человека, как не заманивал его Пронин, в кабачок ночью затянуть не удавалось. Зато однажды днем он принес и подарил Б.Пронину — приятелю и участнику многих событий, главным образом, пьянок, — стихи:

Вновь оснеженные колонны,

Елагин мост и храп коня…

У Пронина читали новые стихи вожди символизма Белый и Брюсов. Выступали молодые Георгий Иванов, Николай Евреинов, Игорь Северянин, Сергей Есенин, Федор Соллогуб, Эмиль Верхарн… Читал лекции кумир футуристов Маринетти. В «Собаке» подтвердился успех Маяковского, слухи о торжественном приеме у Пронина, похвала Горького стали известны в Петербурге и Москве, продвижение Маяковского в литературной иерархии

ускорилось. Привечая Маяковского, Пронин недолюбливал остальных футуристов, небезосновательно опасаясь их склонности к публичным скандалам. Поэтому в кредите им было отказано. Как позже сетовал Бенедикт Лившиц (летописец футуризма, поэт, киевлянин!) «не мы пили в «Бродячей Собаке…» Также директор косо посматривал на Мандельштама и Г. Иванова, друживших с будетлянами. Уважал падших «великих»: перепившихся парламентариев, дурачившихся академиков, Бальмонта, еле державшегося на ногах. Поговаривали, сам государь император желал зайти в кабаре, однако воздержался: репутация у заведения не была безупречна.

Днем в Собаке было неуютно, сыро, пахло перегаром. К ночи зал наполнялся ароматом духов, запахами сигар и вин…

Да, я любила их, те сборища ночные,—

На маленьком столе стаканы ледяные,

Над черным кофеем пахучий тонкий пар,

Камина красного тяжелый зимний жар,

Веселость едкую литературной шутки…

(Анна Ахматова)

 

«Анна Ахматова, засидевшаяся у Пронина, становилась похожей на свой портрет, написанный Альтманом. Не верите? Приходите в «Бродячую собаку» попозже, часа в четыре утра. А в седьмом часу лица тех, кто еще оставался, делались похожи на лица мертвецов… Пронин сидит на ступеньках узкой лестнички выхода, гладит свою злую собачонку Мушку и горько плачет…» (Г.Иванов) Предприятие принесло Пронину литературную славу, но ни копейки денег. Все пропивалось и тратилось на друзей. Новорожденная его дочка обычно лежала в «Собаке» в корзинке от шампанского, и все ею занимались.

«Бродячая Собака» просуществовала до начала первой мировой. Пронин открыл было новое кафе—«Привал комедиантов», но оно не снискало славы предшественника и погибло своей смертью в годы гражданской. Летом 1917 года в «Привал» к легендарному Борису захаживали Колчак, Керенский, Савинков, Троцкий.

Пронин дружил с Комиссаржевской. «Мы не ценили ее, я говорил ей «Верочка» и хватал за плечо. И только, когда она умерла, мы — близкие друзья —поняли, что мы ее потеряли.»

Он любил Мейерхольда, плакал, вспоминая о его печальной участи. В свое время именно Пронин добился согласия Мейерхольда на сотрудничество с Бакстом в знаменитом в свое время спектакле «Саломея», который танцевала Ида Рубинштейн, шокируя зрителей одеянием — набедренной повязкой, и восхищая искусством танца.

Он не успел написать повесть о Станиславском и Немировиче, которую собирался назвать «Моцарт и Сальери». Он оставил только незаконченные воспоминания о своих знаменитых многочисленных друзьях, которые оплакали его в 1946г.

«Борис Пронин — редчайшая из птиц. светлый, легкий, очаровательнеший и бесподобный. Такого нет и не будет. Неповторим», – так напишет о нем спустя годы его друг, певица Татьяна Лещенко-Сухомлина.

" Не часто я у памяти в гостях,

Да и она меня всегда морочит.

Когда спускаюсь с фонарем в подвал,

Мне кажется – опять глухой обвал

За мной по узкой лестнице грохочет.

Чадит фонарь, вернуться не могу,

А знаю, что иду туда к врагу.

И я прошу как милости… Но там

Темно и тихо. Мой окончен праздник…

Уж тридцать лет, как проводили дам,

От старости скончался тот проказник…

Я опоздала", - это Анна Ахматова, 1940-й год.